Книги / Дайджест 8

Завтра 9 мая. Поэтому дайджест будет о войне.
Да, о войне, но тут не будет ничего героического. Если вы ждете, что под катом вы увидите произведения в которых непобедимые воины РККА будут вести священную очистительную войну против гитлеровских фашистов, то можете проходить мимо. Если вы ждете, что под катом будет всепоглощающий патриотический подъем духа, то тоже мимо. Книги будут о войне, не о Великой Отечественной, а о Второй Мировой. Не о подвигах, героизме и мужественных поступках, а о жестокой, грязной поганой войне.

                                          Евгений Войскунский / Мир Тесен

Вообще этот автор пишет фантастику, но как ни странно  ни одной его фантастической книги я не читал, а читал его книги о войне. Этот роман о молодом парне который попал на Балтийский флот с первого курса ист.фака в связисты. В книге нет масштабных боевых действий, нет полководцев, нет громких событий. В книге рассказывает о защите небольшого острова в Финском заливе, о работе подводно-кабельной службы, и о службе на маленьких торпедных катерах Балтийского флота, но как я уже говорил тут нет героизма, тут тяжкий, каторжный труд. В книге больше рассказывается о человеческих отношениях во время войны, о том что иногда люди которые тебе казались хорошими на самом деле таковыми не являются. И если вы думали, что тогда воевали сплошь святые, чистые, непорочные люди, то это не так. Нет, я не о трусах или предателях, как вы могли бы подумать. Я о обычных таких подлецах и мерзавцах. Книга написана хорошим интересным языком, прочитайте. Много нового узнаете о событиях на Балтике.

Мотобот шел вдоль камней, торчащих из воды — шхеры утыканы камнями-зубами, — и с каждым тактом движка остров наплывал, наплывал, и Щербинин скреб бороду и материл «фиников», которые чуть было не поймали нас по дешевке.
Полоснуло пулеметным огнем. Кто-то вскрикнул, кто-то захрипел. Мотобот накренился в резком повороте. Я не видел, как на острове, на скале, вдруг поднялась во весь рост человеческая фигура, дала короткую автоматную очередь вверх — и упала. Я не видел это, потому что следил за чертовым проводом, но ребята увидели, и мотобот пошел прямо к тому месту, где поднялся человек.
Финский пулеметчик работал близко, он наверняка перебил бы всех нас, если б Щербинин не заорал:
— Прыгай за борт!
Он первым кинулся в воду, за ним посыпались ребята, я тоже прыгнул. Ух-х! Холод продрал ожогом снизу доверху. Я пошел ко дну, но ударился ногой о твердый грунт, тут же всюду гранит, — ударился ногой, оттолкнулся и вынырнул, отплевываясь. Тяжелое снаряжение — винтовка за плечами, коробка с полевым телефоном на ремне, катушка с проводом — снова потянуло на дно, но я уже знал, что тут не глубоко. До берега было метров двадцать, и я поплыл, отчаянно загребая одной рукой и работая ногами. Справа и слева, обгоняя, плыли ребята, задрав винтовки и автоматы. Пулемет громыхал над ухом как кузница. Позади рвануло так, что меня подбросило волной. Заложило уши. Я судорожно глотнул, услышал чей-то оборвавшийся крик, мельком увидел, что второй мотобот будто крутится на месте. Я здорово наглотался воды и выбился из сил.
Но тут уже можно было встать на ноги. Я побрел к берегу, по горло в воде, оскользаясь на неровном грунте. Косо взлетела ракета, в ее зеленоватом свете я увидел, как ребята карабкались на прибрежные скалы и, пригнувшись, перебегали от сосны к сосне. Пока я выбирался на берег и воевал с проводом, запутавшимся в камнях, десант с ходу рванулся вперед.

Василь Быков / Сотников

А вы вообще задумывались как становятся предателями? Вот как? Прямо так сидит человек и вдруг говорит сам себе — а давайте-ка я предам кого-нибудь. Так что-ли? Нет. Предательство это когда человек предает сам себя. Свои убеждения. Предает свою совесть. Но по чуть-чуть, начинается с малого, с мелких уступок самому себе и своей совести, но заканчивается все это трагически. Лучше всего о предательстве знают курильщики. Да-да — курильщики. Именно они вам расскажут как они предают себя. Нет, конечно не все курильщики, а те которые пытаются бросить. Они сами себя обманывают, говорят себе, что все теперь уж точно бросят с понедельника прямо с утра, а потом в понедельник говорят, да ну брошу со следующей недели. А потом когда все-таки бросили, то через какое-то время они говорят — ну сделаю одну затяжку и все, а потом еще одну, да господи одна затяжка это же ничего страшного, а потом — ну одну сигаретку выкурю и все, а черт ну ладно на этой неделе покурю и со следующей брошу. И ничего общего с силой воли это не имеет, это обычное предательство самого себя. И в деле «большого» предательства, родины или близкого друга, все обстоит точно также. Все начинается с малого, с небольших уступок внешним факторам, ты успокаиваешь свою совесть тем, что это ничего страшного, это ерунда, я всегда смогу вернуть все обратно, исправить и прочее. А потом не успеваешь оглянуться, как пути обратно уже нет. Ты увяз по горло, ты предал себя и свою совесть. В этой небольшой повести невероятно глубоко и тонко показывается как умелый, опытный и бесстрашный боец Рыбак начав торговаться со своей совестью с мелочей, в итоге становится предателем.
А еще, недавно я увидел как огромная масса людей начав торговаться со своей совестью, предала самих себя. Я видел как они себя и свою совесть обманывали уговорами услышанными с экранов телевизоров. Уувидел как они не «выдержав» этих торгов молчаливо дали согласие на войну.

«Какого черта он задирается?» — раздраженно думал  Рыбак,  слушая  злую перебранку Сотникова с полицаем.
Их везли дорогой, которой утром они тащились в деревню,  только  теперь поле не казалось ему  таким  длинным  и  уныло  равнинным,  лошадка  бодро перебирала ногами, постегивая по саням жестким на морозе хвостом. Рыбак  с растущей досадой думал, что едут они слишком уж быстро, ему изо  всех  сил хотелось замедлить езду. Чувствовала его душа, что это последние  часы  на свободе, с которыми быстро убывала возможность спастись — больше такой  не будет. Он проклинал себя за  неосмотрительность,  за  то,  что  так  глупо забрался на тот проклятый чердак, что за километр не  обошел  той  крайней избы — мало ему было науки не соваться в  крайнюю,  куда  всегда  лезли  и немцы. Он  не  мог  простить  себе,  что  так  необдуманно  забрел  в  эту злосчастную деревню — лучше бы передневали где-либо  в  кустарнике.  Да  и вообще с самого начала этого задания все  пошло  не  так,  все  наперекос, когда уже трудно было надеяться на удачный конец. Но того, что  случилось, просто невозможно было представить. 
И  все  из-за  Сотникова.  Досада  на  товарища,  которая   все   время пробивалась в Рыбаке и которую он усилием воли до сих пор заглушал в себе, все больше завладевала его чувствами. Рыбак уже отчетливо  сознавал,  что, если бы не Сотников, не его простуда, а затем  и  ранение,  они  наверняка добрались бы до леса. Во всяком случае, полицаи бы их не взяли. У них были винтовки — можно было постоять за себя. Но если уж ты дал загнать себя  на чердак, а в избе куча детишек, тогда и с винтовкой не шибко развернешься. 
Рыбак коротко  про  себя  выругался  с  досады,  живо  представив,  как нетерпеливо их ждут в лесу, наверно, давно уже подобрали  последние  крохи из  карманов  и  теперь  думают,  что  они  гонят  корову  и  потому   так задерживаются. Конечно, можно бы и корову. Можно бы  даже  две.  Разве  он приходил  когда-либо  с  пустыми  руками  —  всегда   находил,   доставал, выменивал. Достал бы и сейчас. Если бы не Сотников.

                                    Василь Быков / Дожить до рассвета



И опять Быков. Вообще поразительный мастер. Его надо читать обязательно. Обязательно. Только в его книгах как мне кажется война описана максимально правдоподобно и реалистично.

– Стой! Назад!
Сам он, подхватив пулемет с тяжелой, свисавшей до самого снега лентой, бросился в поле. Осклизаясь на присыпанных снегом неровностях, минуту бежал в ту сторону, откуда появился Фартучный. Не оглядываясь, он знал, что Фартучный вернется и побежит за ним, иного не могло быть. Ракеты светили, казалось, со всех сторон, Ивановский уже не скрывался от них и с короткой остановки запустил длинную очередь по опушке рощи, чтобы вынудить немцев поберечься, залечь. В этот момент Фартучный проворно обогнал его и тотчас скрылся впереди за снежной завесой.
Ивановский тоже вскочил с колена, чтобы бежать за бойцом, но при свете вспыхнувшей над полем ракеты увидел несколько близких теней, которые, пригнувшись, бежали от дороги вдоль складской изгороди. Испугавшись, что они перехватят Фартучного, он второпях запустил по ним последней своей очередью и, когда опустевший конец металлической ленты выскочил в снег, бросил ставший ненужным ему пулемет и выхватил из кобуры ТТ. Но он уже увидел своих – двое, пригнувшись, с усилием волокли третьего. Не дожидаясь, пока потухнет ракета, он подбежал к ним.
– Жив?
– Где там! Убит! – крикнул Фартучный. – Проклятый часовой! Надо же…
Отстреливаясь, они изменили направление, долго бежали в кустарнике и, лишь уйдя километра на три, в каком-то леске перевели дыхание. Капитан был убит наповал, нести его с собой не имело смысла, и они, торопливо разрыхлив ножами мокрую, с листвой землю, выгребли ямку и кое-как присыпали в ней командира. Пропал также один из разведчиков, уходивший с Волохом; было неизвестно, то ли он тоже убит там, то ли, может, отбился куда в сторону. Но ждать они не могли, с каждой минутой сзади могла появиться погоня, уйти от которой с раненым Фихом было непросто.

                                Диттер Нолль / Приключения Вернера Хольта

Я уже рассказывал вам об этой книге, но хотел бы еще раз напомнить. Мысли и размышления о том, что война это обман, у меня впервые появились именно после прочтения этой книги. Это взгляд на войну с той стороны. Когда прочитал, я крепко задумался, а что бы делал если бы я попал в ту систему? А что бы делал — да пошел бы (как и вы все, поверьте мне) в Гитлерюгенд, и распевал песни про величие Германской нации, а потом пошел бы убивать неполноценные расы и завоевывать земли для процветания арийцев . Шансы на то, что ты сможешь остановиться, оглядеться, подумать ничтожно малы если этим тебя пичкают с малых лет, да и не с малых тоже. Вот почему я говорю, что война это обман. Подлый обман. Война это когда политики дурят молодежь «великими идеями» и отправляют их убивать других и умирать самим. Наверное именно из-за того, что я читал такие книги у меня стойкий иммунитет к пропаганде, именно из-за таких книг, когда мне начинают рассказывать про величие какой-то нации, страны, какого-то великого «мира», великой идеи, о какой-то геополитике и области государственных интересов, у меня в голове сразу загорается большая, яркая такая, лампочка, и звучит противный сигнал: «парень тебя наёбывают!!!».  Из-за таких книг у меня сложилось очень твердое убеждение, что нет никаких великих идей из-за которой можно развязать войну. Нет ни единой, самой великой геополитической причины ради которой можно начать войну, поддерживать войну и обманом (читай «жесткой пропагандой») отправлять умирать людей на войну. Нет на этой планете ни одного «мира» ради которой надо воевать. Если ради такого мира надо воевать, то это не мир, а война.
И на мой взгляд, нет ничего хуже когда войну идеализируют и романтизируют. Но это уже отдельная тема.

— Какой-то свинарник! Здесь, должно быть, жили готтентоты! — Только тут Вольцов заметил, что кто-то шагнул в комнату.
— Неплохо сказано! — произнес незнакомец. — Готтентоты — неплохо сказано. — Он вошел в проход между шкафчиками, и взгляд его, обойдя всех, остановился на Кирше. — Фамилия?
Кирш чуть не подавился хлебом, который тайком дожевывал. Силясь разгадать значение звездочки на серебряных погонах незнакомца, он отрапортовал:
— Кирш, господин фельдфебель!
— Сожалею. У нас фельдфебеля зовут вахмистром. Итак, еще раз: фамилия?
— Кирш, господин вахмистр!
— Крайне сожалею! Кто же вы — водолаз, врач-гинеколог или тюремный служитель?
Вольцов отважился на ухмылку прямо в лицо начальнику. Тот слегка поднял брови. Кирш отрапортовал в третий раз:
— Курсант Кирш, господин вахмистр!
— Вот это хорошо! — просиял начальник. Хольт смотрел на него не отрываясь. — Хвалю! Я вас запомню! Но единицы вы не получите, вы только на третий раз ответили как нужно. Удовлетворимся двойкой! — Он достал из-за борта мундира записную книжку и занес в нее отметку. После чего повернулся к Вольцову.
— Фамилия?
— Курсант Вольцов, господин вахмистр!
— Занятие отца, Вольцов?
— Полковник, господин вахмистр! Он пал…
— Ай-ай-ай, — замотал головой вахмистр. — Об этом вас никто не спрашивает, я этого не слышал! Скажите же скорее, чем занимается хотя бы ваш дядя, может, это больше подойдет.
— Генерал-майор, господин вахмистр!
— Час от часу не легче!
Хольт едва успел спросить себя, что же тут ужасного, как вахмистр с огорчением сказал:
— Вот видите, придется вам поставить плохо, а знаете, почему?
— Никак нет, господин вахмистр!
— Ваши товарищи, — он указал на стоявших вокруг юношей, — еще подумают, что я с вами церемонюсь, потому что дядя у вас генерал. — И он что-то снова записал себе в книжку. — Мне вас жаль, Вольцов! Вам у меня придется несладко. — Сказав это, он сунул книжку за борт мундира и обвел взглядом остальных юношей. — Моя фамилия Готтескнехт. Вахмистр Готтескнехт. Начальник учебной части… — Он сказал это с самым серьезным видом. — Те, кто меня знает, — продолжал он, — говорят, что я и в самом деле слуга господень [Gottesknecht (нем.) — слуга господень, раб божий] , но тот, кто вздумает здесь важничать и задаваться, пожалуй, скажет, что я чертов слуга.
Он прошелся по комнате.
— Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками — от единицы до шестерки, как в школе. У кого наберется пять единиц кряду, тот получает увольнительную вне очереди. Впрочем, это случается редко.
Он остановился против Хольта, смерил его глазами и спросил:
— Фамилия?
— Курсант Хольт, господин вахмистр!
Готтескнехт достал книжку и записал.
— Занятие отца?
— Инспектор продовольственных товаров, господин вахмистр! — осторожно ответил Хольт.
— Вот это здорово! Пошлите ему здешнего сыра, так называемого гарцского, говорят, в него кладут гипс и… еще какую-то дрянь, чтобы больше вонял.
Хольт так и прыснул, за ним Гомулка и Вольцов, остальные смущенно переглядывались. Вахмистр расцвел.
— Вас в самом деле насмешила моя шутка? Получайте за это отлично! — Он осведомился у Гомулки, как его фамилия, и записал. — У меня полагается смеяться. Но кто смеется невпопад, тому я ставлю плохо. Кто совсем не смеется, получает очень плохо — за трусость! Гомулка, занятие отца?
Гомулка нерешительно помедлил:
— Непременный член суда, господин вахмистр!
— Судья? — насторожился Готтескнехт.
— Никак нет, господин вахмистр, адвокат!
— Ну, это вам повезло! Сыновьям высокопоставленных лиц у меня не до смеху. — Он направился к двери. — Два человека за мной! Получите веники и одеяла. Приведете в порядок казарму, потом можно и пошабашить.
Рутшер и Бранцнер пошли за ним.
— Что ты о нем скажешь? — спросил Хольт Гомулку.
— Комедия, чистейший балаган, — сказал Вольцов. — Разве ты не видишь, что он представляется? А в душе он зверь!

Всегда, Pixel.