нЕФОРМАТ / prose_contemporary / Первый учебный день
Сейчас можно услышать много споров об отличии советского и современного образования. О качественном отличии. О том, что таких учителей как в Советском Союзе больше не осталось. Я предлагаю вам ненадолго окунуться в нелегкий быт послевоенной деревни и послушать историю моего деда (тогда еще маленького мальчика) о его первом учебном дне. Надеюсь, вам это будет интересно и даже познавательно.
Дед мой умер совсем молодым, я был тогда еще ребенком и помню его смутно, лишь то, что был он такой же большой как и я, а улыбка его была открытая и светлая. Каково же было мое удивление, смешанное одновременно с радостью и печалью, когда, разгребая давно ненужный хлам на чердаке нашего старого дома в деревне, я обнаружил необычную тетрадь. Она была старой, линялой и промасленной от времени, будто затертый пергамент. Открыв ее и прочитав первые строчки, я прижал ее к груди, на глазах же моих выступили слезы. Вообще, человек я не сентиментальный, даже сдержанный, но увидев молодой прыгающий почерк, так похожий своим необычным наклоном на мой собственный, я не смог сдержать эмоций. Как вы уже догадались, это была тетрадь моего деда, писал он в ней когда учился уже в университете, то есть был младше меня сегодняшнего, это было удивительное и непознанное чувство, я ощущал себя словно путешественником во времени. Но, дорогие читатели, что-то я затянул со своим вступлением. Давайте же вместе почитаем, что писал мой давно умерший дед, тогдашний юный советский школьник, вспоминая себя совсем маленького, а именно, историю про свой первый учебный день. Я просто дословно напечатаю написанное в той тетради. Итак, зима 1947 года, подмосковная деревня П*, раннее утро.
Со вчерашнего вечера я был сильно возбужденным сегодняшним событием, ведь мне предстоял первый и возможно главный шаг, шаг во взрослую жизнь. Из-за этого возбуждения спал я плохо, может быть, и вовсе не уснул, все было как в тумане, помню лишь, что ворочался с боку на бок. Спал я всегда на печи потому, что был самым младшим, а младшие всегда спали на печах, уступая свое место лишь повзрослев или для хворых. Мои братья Григорий и Клим уже сидели за столом, ожидая когда мама будет подавать к завтраку, мама же ворочала в печи горшок с кашей. Отец дежурил в ночную на колхозном дворе, он придет уже с солнцем.
— Соня-засоня, вставай! Тебя в школе первые двойки дожидаются! — крикнул мне Григорий, увидев, что я, проснувшись, зашевелся на печи.
Клим гулко рассмеялся, мама, улыбаясь поправила волосы.
— Сашенька, поднимайся, еще готовиться надо, идти долго придется до станции: всю ночь мело, сугробы, — сказала мама, уступая место у печи Климу, который ухватом вытащил горшок и поставил на стол.
— Вот и кашка подоспела, сейчас подкрепимся, — с придыханием прошептал Григорий, — помогая мне слезть с печи. Он натянул на меня ватные штаны, рубаху и закутал в мамин шерстяной платок.
— Или тебе его на голову повязать, Шура? — с озорной улыбкой спросил меня Григорий, — будешь совсем как невеста, ишь глазюки какие большие ты делаешь! — Повезло тебе, Саша, — уже с серьезным выражением лица продолжал Григорий, кутая меня словно куклу, — учителя вам, мальцам, нашли, а их ведь мало теперь осталось: многие из них в войну погибли. Учителя, они знаешь какие замечательные? Сегодня познакомишься! — выкрикнул снова повеселевший брат.
— Ну хватит вам уже ворковать, стынет же! — с напускной сердитостью прикрикнула на нас мама.
— А мы что, а мы ничего! — со своей обезаруживающе невиновным выражением лица возразил ей Григорий.
У меня было 2 брата. Климу тогда было 15 лет, Григорию — 14. Будучи родными братьями, они совсем не походили друг на друга: большой и кряжистый Клим был в отца, похожий на маму Григорий, был гораздо меньше Клима, но силы в нем было как в богатыре, «жилистый», как говорил отец, глядя на дружескую борьбу мальчишек, в которой Григорий ни разу не уступил крупному и коренастому Климу.
Поев, все составили в угол, мама, проводив нас, еще поспит и позже отчистит. Она, измученная болезнью, с каждым годом становилась все слабее, словно истончалась, уходила от нас все дальше, только добрые искорки в ее глазах продолжали гореть когда она смотрела на нас, своих сыновей.
Клим и Григорий шли в школу на лыжах, нам же, первогодкам, колхоз в первый раз выделил транспорт.
— Поднимается хозяйство, крепчает страна-то после войны! — воскликал Григорий, улыбаясь, — вот и на малышню удалось транспорт выделить, чтобы носы не морозили с детства, дело хорошее, нужное!
Старшие братья довели меня по едва различимой в скрипучем снегу тропинке до станции: это был маленький домик на тракте, в нем топилась печка и было электрическое освещение. Сейчас электричество пришло уже во многие дома, тогда для деревни это была редкость, словно волшебство. Клим с Гришей надели на валенки лыжи и побежали по полю, вскоре я их уже не смог различить в утренней темноте. На станции уже стояли, переминаясь с ноги на ногу, мои будущие одноклассники: Лешка, Павлуха, Ленка и Сусин. Не удивляйтесь: Сусина всегда все звали только по фамилии, сейчас я уже и не вспомню из-за чего. Это были мои ровесники, мои друзья, мы жили все рядом, вместе росли. Учились все наши в школе совхоза М*, находившемся в 12 километрах от нашей деревни. На станции Лешка пытался нас раззадорить, бросаясь снежками, но мы были все еще сонные и напуганные неизвестностью ожидающей нас в школе.
И вот вдалеке послышались тяжелые, гулкие удары, земля под ногами вздрагивала от каждого из них, пушистый снег, словно испугавшись, падал с веток деревьев: это шел наш транспорт. В снежной мгле показался гигантский силуэт, несущийся к нам на огромной скорости, Сусин даже слегка присел от неожиданности, Ленка тихонько взвизгнула. Это бежала Екатерина Громова, приписанная к нашему колхозу, ростом она была примерно 15 метров, весу в ней было около 5 тонн. Была она не только высокой, но и грузной, одно слово: большая.
Участники Общества Добровольного Изменения, или, как их по-простому называли, «большие» теперь почти не встречаются: эта инициатива закрыта по причине ненадобности, так как труд больших взяли на себя машины, не требующие ухода и корма. Я не удивлюсь, если вскоре этих удивительных людей не станет вовсе, а лет через 50 их вообще могут попросту забыть, словно их никогда и не было. А зря. Не будь на нашей стороне этих больших людей, голыми руками, уничтожавших немецкие боевые машины, кто знает какой был бы исход войны.
Громова была укутана в шкуры, закрепленные на огромном теле кожаными ремнями: специальной зимней одежды всем большим в стране не хватало. На ее плече, ловко управляясь с ушными узечками, восседал укутанный в шаль возница. Старый Тимофеич работал в колхозе с незапамятных времен, прошел войну в кавалерии, также управляя большими, в итоге вернулся в родные места. Он был всегда пьяненьким, улыбчивым и сквернословил так, что даже коровы в хлеву краснели со стыда.
— Здорова, мелкота! — радостно прокричал нам Тимофеич, — значится так, трое под одну титьку лезем, двое под другую, по очереди, не хулиганим!
Громова, тяжело дыша, опустилась на колени, ослабила ремни на груди, распахнула шкуры. Она опустила одну ладонь к земле, второй же приподняла гигансткую правую грудь, под ней была сетка для перевозки людей, сплетенная из кожаных ремней.
— Трое пошли! — командным голосом крикнул Тимофеич, — не боись, Катя тетка смирная, деток любит.
Большие своих детей иметь не могли, но материнский инстинкт в них просыпался как и у обычных женщин. К слову, изменениям подвергались только женщины, все эксперименты с мужчинами были неудачны: они просто отказывались подчиняться, были злы и неуправляемы. Женщины же были послушны и очень любили детей.
Первыми пошли в руку Леша, Паша и Сусин. Громова, улыбаясь и щурясь от ледяного ветра, осторожно поднесла их к сетке на груди, подождала пока ребята погрузятся и аккуратно прикрыла их огромной грудью. То же самое было проделано со мной и Леной, мы расположились под левой грудью Катерины. Сетка, в которой мы сидели, была пущена таким образом, что немного приподнимала грудь с внешней стороны так, что оставалось отверстие для дыхания. Мы с Ленкой устроились поудобнее и приготовились к поездке, под грудью было тепло, спокойно, стоял терпкий запах пота огромной женщины. Громова запахнула шкуры, затянула ремни, поднялась на ноги. Раздалась команда Тимофеича и большая побежала. Всем телом я ощущал тяжелые шаги по земле и чувствовал удары ее могучего сердца.
Мы добрались до школы, выгрузились, попрощались с Тимофеичем и Громовой, провожавшей нас любящим взглядом. Школа представляла собой большую бревенчатую избу, из трубы шел белый дымок: топили. Вынутые, словно младенцы, из под горячих грудей Громовой мы сразу же начали замерзать. Предчувствуя скорое тепло школы, бегом направились ко входу.
В школе нас встречал директор. Мы были первогодками и не знали своего класса, он должен был нас довести до места, произнести речь и познакомить с учителем. Приехали мы последними из своего класса, тут уже находилось 12 наших будущих одноклассников, таких же напуганных и сбитых с толку. Директор был высоким мужчиной лет пятидесяти в тяжелых очках, он был одет в старенький, но выглаженный костюм. Тяжело опираясь на трость и хромая на правую ногу, он, устало улыбаясь, повел нас всех в классную комнату.
— Колхозные? — спросил нас директор и, не дожидаясь ответа, добавил, — молодцы, ребята, что учиться решили. Понимаю, что трудно, понимаю, что деревня отнимает много сил и времени, но… — он прервался, словно задумавшись, продолжил он уже веселее, — одно слово: молодцы!
Директор нам всем сразу очень понравился: улыбка его была честной и открытой, хромота выдавала в нем фронтовика и сулила нам в будущем пугающие, но, от этого не менее интересные, истории о войне.
Класс наш представлял собой комнату с лавками вдоль стен и узкими столами напротив них, посередине стоял стол для учителя. Под потолком светилась одинокая электрическая лампа. Места было достаточно для всех, уличную одежду мы сложили на один стол, стоявший в углу. Расселись по лавкам.
— Ну что, друзья, — улыбаясь, начал директор свою речь, — приветствую вас в стенах нашей школы. Меня зовут Борис Аркадьевич Тишинский, обращайтесь ко мне в любое время и знайте, что запретных тем у нас с вами нет, мы теперь товарищи. Это ваша первая школа, ее вы запомните на всю жизнь. Я свою помню до мельчайших подробностей.
Мы сидели открыв рты и слушали его речь, нам было интересно и необычно услышать грамотного человека, так непохожего на деревенских жителей.
— И вашего первого учителя вы запомните навсегда, — продолжал Борис Аркадьевич, — думаю, вы увидете учителя первый раз в своей жизни: их теперь осталось очень немного, война унесла многое. Унесла безвозвратно. И вы, маленькие граждане Советского Союза, вы наше достояние, не должны допустить в будущем подобной трагедии. Любите и уважайте своего учителя, вы теперь словно одна большая семья, семья под названием «первый А», — он забавно всплеснул руками, словно извиняясь, продолжил, — что-то я заболтал вас совсем, вам же, наверное, не терпится познакомится с учителем. Сейчас я за ним схожу, а когда мы вернемся — вы все вместе встанете, так в школе здороваются и выражают свое уважение.
Он ушел, мы остались одни и, конечно же, начали шушукаться и делиться своими по-детски наивными впечатлениями. Не прошло и нескольких минут как дверь распахнулась, мы, как и договариваль с Борисом Аркадьевичем, повскакикавали со своих мест, замерли в ожидании. Директор, хромая, подошел к учительскому столу, в руке он нес что-то завернутое в шерстяное одеяло.
— Ребята, знакомтесь, это ваш первый учитель, его зовут Иван Данилович Радченко, — торжественно произнес Борис Аркадьевич , положил сверток на стол и развернул.
В развернутом одеяле, лежащем на столе, мелко дрожа всем телом, шевелился большой червь совершенно черного цвета, тело его маслянисто блестело. В длину он был около метра, диаметр широкой его части составлял примерно 20 сантиметров. Формой он напоминал морковь, сужаясь в задней части. Мы, словно напуганные птенцы, с благоговением смотрели на учителя. Иван Данилович перестал шевелиться на своем одеяле, замер, будто разглядывая нас.
— Ну, не буду вас отвлекать, знакомьтесь! — радостно произнес Борис Аркадьевич и вышел из класса, прикрыв за собой дверь.
Мы продолжали молча стоять, не зная, что нам делать дальше. Вдруг я почувствовал как что-то словно шевелится в моей голове, ощутил необычный холод внутри. Взглянув на своих одноклассников, я понял: с ними творится то же самое. Так начался наш первый урок. Я перестал чувствовать свое тело, ноги мои подкосились, я сел на лавку. В глазах потемнело, в голове был холод и что-то шевелилось внутри нее. Внезапно внутри себя я услышал удивительную мелодию, из глаз потекли слезы, восхищение и радость переполняли меня. И меня не стало. Меня не стало, но появились МЫ. МЫ — это «первый А», навеки связанные нашими мыслями воедино, знающие и чувствующие друг друга, МЫ стали единым целым, единой ячейкой общества, коллективом. Это чувство было обескураживающе ново и неожиданно, но, в то же время, было совершенно непонятно, как же я раньше мог жить один в своем маленьком и жалком мирке, как я мог один думать свои нелепые, такие простые мыслишки. И МЫ, теперь навеки связанные своим учителем Иваном Даниловичем, как и миллионы других людей в нашей необъятной стране до и после нас, поняли единую цель, узнали единую идею. МЫ отныне были одним целым с главным учителем Советского Союза — отцом народов Иосифом Сталиным. И в своем обучении узнали МЫ Великие Тайны, те тайны, которые может и должен знать только советский человек: тайны о нашем истинном предназначении, о Черной Москве, о Перевернутом Кремле и о покоящемся в нем кубе из теплого металла.
Ваш P (erduemonocle)
