Пердюмоноклинки / Эпизод 6 / Лев Толстой feat. perduemonocle — Война и Мир и Зомби

Начнем новый сезон мы с нового проекта, эксклюзива. Вопрос: как улучшить гениальное классическое произведение? Ответ: добавить в него ЗОМБИ! Представьте, что уважаемый граф Толстой живет в наше время, является модным арт хаус писателем и обожает зомби. Представили? Тогда, вперед!

От авторов

Я пишу до сих пор только о князьях, графах, министрах, сенаторах и зомби и боюсь, что и вперед не будет других лиц в моей истории.
Может быть, это нехорошо и не нравится публике; может быть, для нее интереснее и поучительнее история мужиков, купцов, семинаристов, самураев, ниндзя, огромных паровых роботов, но, со всем моим желанием иметь как можно больше читателей, быть в трендах, я не могу угодить такому вкусу, по многим причинам.

Во-первых, потому, что памятники истории того времени, о котором я пишу, остались только в переписке и записках людей высшего круга грамотных, новые веяния квантовой механики, теории суперструн; даже интересные и умные рассказы, например, о роботе-убийце с человеческой кожей, об удивительных воинах со световыми мечами, которые мне удалось слышать, слышал я только от людей того же круга.

Во-вторых, потому, что жизнь купцов, кучеров, семинаристов, котиков, собачек, каторжников и мужиков для меня представляется однообразною и скучною, и все действия этих людей и зверят мне представляются вытекающими, большей частью, из одних и тех же пружин: зависти к более счастливым сословиям, корыстолюбия и материальных страстей, неспособности оппозиции адекватно влиять на умы людей, выбирающих демократию. Ежели и не все действия этих людей вытекают из этих пружин, то действия их так застилаются этими побуждениями, необразованностью, недостаточным уровнем политического воспитания, что трудно их понимать и потому описывать.

В-третьих, потому, что жизнь этих людей (низших сословий, употребляющих коктейли “Ягуар” в качестве апперетива) менее носит на себе отпечаток времени.

В-четвертых, потому, что жизнь этих людей некрасива, не няшна, если хотите.

В-пятых, потому, что я никогда не мог понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи и галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, что думает кавайная, но, все же, малообразованная и скудоумная лоли, прыгающая в “Гелик 2007 года выпуска” к незнакомому кавказцу. Я так же не могу понять этого, как и не могу понять того, что думает корова, когда ее доят, и что думает лошадь, когда везет бочку и вообще животные не думают.

В-шестых, потому, наконец (и это, я знаю, самая лучшая причина), что я сам принадлежу к высшему сословию, обществу и люблю его, я красив, молод, современен и являюсь самым завидным пацанчиком на районе.

В седьмых, потому, что я люблю зомби, современный образованный человек не может не любить этих обаятельных, таинственно печальных мертвых созданий.

Я не мещанин и не джедай, как с гордостью говорил Пушкин, и смело говорю, что я аристократ, более того, я, как Гордон Фримэн из Half Life, физик-теоретик, и по рождению, и по привычкам, и по положению, еще я не вешаю белых ленточек на автомобиль. Я аристократ потому, что вспоминать предков — отцов, дедов, прадедов моих, мне не только не совестно, но особенно радостно, вспоминая их, я танцую танец плодородия на красном ковре. Я аристократ потому, что воспитан бабулей в любви и уважении к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе, Джобсе и Рафаэле, но и всех мелочах жизни: в любви к чистым рукам, к красивому платью (например, я уважаю классическое ритуальное кимоно), изящному столу (цезарь с белужьей икрой и рукколой) и экипажу (Porsche Cayenne GT). Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец мой, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете, и тому подобных испытаний, которым подвергаются люди в нужде, но, наоборот, испытывали бурю позитивных вибраций. Я вижу, что это большое счастье и благодарю за него Бога и действующего президента, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им, десу.
Я аристократ потому, что не могу верить в высокий ум, тонкий вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем, разговаривая по золотому телефону, обутый в кроссовки “Abibas” и у которого душа с Богом беседует о “Наганно”.

Все это очень глупо, может быть, преступно, дерзко, но это так. Вообще, я очень дерзкий пацан, люто, бешено. И я вперед объявляю читателю, какой я человек и чего он может ждать от меня: необъяснимых поступков, танцев в лунном свете, охоты на толстяков. Еще время закрыть книгу и обличить меня как идиота, ретрограда, эстетствующего гедониста с прорывами мистических сущностей сквозь плеву оригинальной, но, частично сублимируемой ими, личности. А моему издателю С. Кузьмину, которому я, пользуясь этим случаем, спешу заявить давно чувствуемое мною искренное и глубокое нешуточное уважение, я передаю мяу. ^_^

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I

— Ну что, князь, Генуя и Лукка стали не больше как поместья, поместья фамилии Буонапарте. Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого антихриста-некроманта (право, я верю, что он некромант), — я вас больше не знаю, вы уже не друг мой, вы уже не мой верный раб, как вы говорите, а ежели вы не мой раб, искренне вас умоляю снять ваш заморский черный кожаный костюм и эту шапочку с молнией на месте рта. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Я вижу, что я вас пугаю, садитесь и рассказывайте.

Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шреддер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Федоровны, супруга мужчины, издевающегося над черепахахами-ниндзя и их учителем-крысой, встречая важного и чиновного князя Василия, первым приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был свиной грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими, образованными эстетами, с придыханием и стоном), а потому она не дежурила и не выходила из дому. В записочках, разосланных утром с красным, коммунистическим лакеем, было написано без различия во всех:
«Если у вас, граф (или князь, или киборг), нет в виду ничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком вас пугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между 7 и 10 часами.
Анюта Шреддер».
— О, какое жестокое нападение! — отвечал, нисколько не смутясь такой встречей и слабо улыбаясь, вошедший князь с светлым выражением хитрого, красивого лица, в придворном шитом мундире Brioni, чулках Lagerfeld, башмаках и звездах Swarowski, крутя между пальцев последний iPhone.

Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими покровительственными интонациями, которые свойственны состарившемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную Kenzo l’eau Par и сияющую белизной даже между седыми волосами лысину, и покойно уселся на диване.

— Прежде всего скажите, как ваше здоровье, милый братюня? Успокойте друга, — сказал он, не изменяя голоса, и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.
— Как вы хотите, чтоб я была здорова, когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойной в наше время, когда есть у человека чувство, — сказала Анна Павловна. — Вы весь вечер у меня, надеюсь?
— А праздник английского посланника? Ныне среда. Мне надо показаться там, — сказал князь. — Дочь заедет за мной и повезет меня на своем s-klasse.
— Я думала, что нынешний праздник отменен. Признаюсь, все эти праздники и фейерверки становятся несносны.
— Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, — сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.
— Не мучьте меня. Ну, что же решили по случаю депеши Новосильцева? Вы все знаете.
— Как вам сказать? — сказал князь холодным, скучающим тоном таинственного повесы. — Что решили? Решили, что Буонапарте сжег свои корабли с травой, и мы тоже, кажется, готовы сжечь наши.

Князь Василий, говорил ли он умные или глупые, одушевленные или равнодушные слова, говорил их таким тоном, как будто он повторял их в тысячный раз, как актер роль старой пьесы, как будто слова выходили не из его соображения и как будто говорил он их не умом, не сердцем, а по памяти, одними губами, слегка шепелявля из-за титановой штанги в языке.

Анна Павловна Шреддер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов, которые она долгим опытом едва приучила себя сдерживать в рамках придворной обдуманности, приличия и сдержанности. Каждую минуту она, видимо, готова была сказать что-нибудь лишнее про котиков и Гуфа, но, хотя она и на волосок была от того, это лишнее не прорывалось. Она была нехороша, но, видимо, сознаваемые ею самою восторженность ее взгляда и оживление улыбки, выражавших увлечение идеальными интересами, придавали ей то, что называлось интересностью, еще она не носила нижнего белья… По словам и выражению князя Василия видно было, что в том кругу, где они оба обращались, давно установилось всеми признанное мнение об Анне Павловне как о милой и доброй энтузиастке, патриотке и стареющей лоли, которая берется немножко не за свое дело и часто вдается в крайность, но мила искренностью и пылкостью своих чувств. Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой, впадая в рекурсию. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться, в общем, интересная была тетенька.

Содержание депеши от Новосильцева, поехавшего в Париж для переговоров о мире, было следующее.

Приехав в Берлин, Новосильцев узнал, что черный колдун Буонапарте издал декрет о присоединении Генуэзской республики к Французской империи смерти в то самое время, как он изъявлял желание мириться с Англией при посредничестве России. Новосильцев, остановившись в Берлине и предполагая, что такое насилие Буонапарте может изменить намерение императора Александра, спрашивал разрешения его величества, ехать ли в Париж или возвратиться. Ответ Новосильцеву был уже составлен и должен быть отослан завтра. Завладение Генуей был желанный предлог для объявления войны, к которой мнение придворного общества было еще более готово, чем войско. В ответе было сказано: «Мы не хотим вести переговоров с колдуном-некромантом, который, изъявляя желание мириться, продолжает свои ужасающие эксперименты и создает армию мертвых».

Это все было самою свежею новостью дня. Князь, видимо, знал все эти подробности из верных источников и шутливо передал их фрейлине.
— Ну, к чему повели нас эти переговоры? — сказала Анна Павловна по-французски, как происходил и весь разговор. — Ну, к чему все эти переговоры? Не переговоры, а упоение смертью нужна злодею, — сказала она, раздувая ноздри, поворачиваясь на диване и вслед за тем улыбаясь.
— Как вы кровожадны, дорогая! В политике не все делается как в гостиной. Существуют предосторожности, — сказал князь Василий с своею грустной улыбкой, которая была неестественна, но, повторяясь уж тридцать лет, так обжилась на старом лице князя, что казалась вместе и неестественною и привычною. — Есть письма от ваших? — прибавил он, видимо, считая фрейлину недостойною серьезного политического разговора и стараясь перевести его на другой предмет.
— Но к чему повели нас эти предосторожности, — продолжала спрашивать Анна Павловна, не поддаваясь ему.
— А хоть бы к тому, чтоб узнать мнение Австрии, которую вы так любите, — сказал князь Василий, видимо поддразнивая Анну Павловну и не желая выпускать разговор из шуточного тона.

Но Анна Павловна разгорячилась.
— Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны, синие маги Австрии всегда стояли в стороне, возведенная им Стена Тишины не пропустит мертвую армию французов. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницею Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру террора смерти, ползущую к нам с Европы, которая теперь еще ужаснее в лице этого страшного некроманта, подлец превзошел даже своего предшественника. Мы одни должны искупить кровь праведника. На кого нам надеяться, я вас спрашиваю? Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души белого повелителя, императора Александра. Она отказалась очистить мантры Гильгамеша. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Они будут наблюдать, ждать действий России, ответа на угрозу, исходящую от мертвых армий этого карлика, этого чернокнижника Буонапарте? Что они сказали Новосильцеву? Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и все хочет для блага мира, хочет, наконец, навсегда успокоить мертвых воинов. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет. Пруссия уже объявила, что повелитель Трона Черепов Буонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него… И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Этот пресловутый нейтралитет Пруссии — только западня. Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора, светоча единой мощи Порядка. Он спасет Европу и весь мир!..

Она вдруг остановилась с улыбкой насмешки над своею горячностью.
— Я думаю, — сказал князь, улыбаясь, — что, ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля, этого золотоглазого выскочки. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю, а то я аж завершаю?
— Сейчас. Кстати, — прибавила она, опять успокаиваясь, — нынче у меня будет очень интересный человек, виконт де Мортемар. Он в родстве с Монморанси через Роганов, одна из лучших фамилий Франции, только фиг выговоришь. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих, из тру. Он очень хорошо вел себя, делал уроки, не танцевал под ABBA с ребятами и все потерял. Он был при герцоге Энгиенском, при несчастном святом мученике во время его пребывания в Этенгейме. Он, не поддавшийся на елейные речи мертвого императора, бежал, унеся с собой некоторые из секретов его могущества. Говорят, он очень мил. Ваш обворожительный сын Ипполит обещал мне привезти его, спящего в хрустальном колоколе. Все наши дамы без ума от него, — прибавила она с улыбкой презрения, как будто жалела о бедных дамах, не умевших выдумать ничего лучше, как влюбляться в виконта де Мортемара.
— Кроме вас, разумеется, — сказал князь все своим тоном посмеивания. — Я его видал, этого виконта, в свете лунных призм, спящего в своей ледяной скорлупе, — прибавил он, видимо, мало заинтересованный надеждой видеть Мортемара. — Скажите, — сказал он, как будто только что вспомнив что-то, и особенно небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, — правда, что императрица-мать желает назначения барона Функе, этого жалкого подмастерье Огненной Лиги первым секретарем в Вену? Этот барон, кажется, ничтожная личность.

Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Федоровну старались доставить барону.

Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице.
— Барон Функе был рекомендован императрице-матери ее сестрою, как вы помните, свидетельницей седьмого преображения Света, — только сказала она совсем особенным грустным сухим тоном, морща лоб. В то время как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения к этой святой женщине, хранительнице Единого Императорского Семени, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, как она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе много уважения, и опять взгляд ее подернулся грустью.

Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворной и женской ловкостью и быстротою такта, захотела и щелкануть князя за то, что он борзанул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его, ласково потроллить.

— Кстати, о вашей семье, — сказала она, — знаете ли вы, что ваша дочь составляет наслаждение всего общества. Ее находят прекрасною, как явление восьмого Кришны к садам печали. Государыня очень часто спрашивает про нее: «Что делает прекрасная Елена?»

Князь наклонился в знак уважения и признательности.
— Я часто думаю, — продолжала Анна Павловна после минутного молчания, придвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, — я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам дала судьба таких двух славных детей (исключая Анатоля Рыжего, наномага, вашего меньшого, я его не люблю, он страну грабит — вставила она безапелляционно, приподняв брови), таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не стоите.

И она улыбнулась своей восторженною улыбкой готовой к прыжку воительницы Инша’ар.
— Чего вы хотите? Лафатер Бурый сказал бы, что у меня нет шишки (Лев Николаевич, вот тут пять баллов — прим. perduemonocle) родительской любви, — сказал князь вяло, на пол-шестого.
— Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Я его совсем не знаю, но, кажется, он поставил задачей сделать себе скандальную репутацию. Я повторюсь: я его не знаю, но он мне не нравится, это очень по-взрослому. Говорят, что его эта наномагия, будь она неладна, ни что иное, как форменное шарлатанство. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное, унылое выражение), о нем говорили у ее величества, и жалеют вас…

Князь не отвечал, но она, молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий затролленно поморщился.
— Что вы хотите, чтоб я делал? — сказал он наконец. — Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец: плясал при луне под музыку семерых карликов-арфистов, думал о свирепых милунах закатной империи, ласково щекотал северных моржей, и оба вышли дураки. Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, не может даже доказать теоремы Коши-Буняковского, а Анатоль — беспокойный, часто с топором бегает за йети, тряпки жгет, смеется. Вот одно различие, — сказал он, улыбаясь более неестественно, дико вращая глазами и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то такое грубое и неприятное, что Анне Павловне пришло на мысль: не очень, должно быть, приятно быть сыном или дочерью такого отца.
— И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, — сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза.
— Я ваш верный раб, и вам одной могу признаться — прошептал Василий, поглаживая свое черное кожаное облачение. Мои дети — обуза моего существования. Это мой крест. Я так себе объясняю. Чего вы хотите? — Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе. — Да, ежели бы можно было по произволу иметь и не иметь их… Я уверен, что в наш век будет сделано это изобретение (и Василий был прав: изобретение барьерных контрацептивов было не за горами — прим. perduemonocle).

Анне Павловне люто не понравилась мысль о таком изобретении.
— Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, что старые девицы имеют манию женить.
Я еще не чувствую за собой этой слабости, но у меня есть одна маленькая особа, которая очень несчастлива с отцом, наша родственница, княжна Болконская.

Князь Василий не отвечал, хотя со свойственной светским людям быстротой соображенья и памятью движением головы показал, что он принял к соображенью это сведение.
— Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит 40 000 в год, — сказал он, видимо, не в силах удерживать печальный ход своих мыслей. Он помолчал. — Что будет через пять лет, ежели это пойдет так? Вот выгода быть отцом. Она богата, ваша княжна или, хотя бы, кавайна?
— Отец очень богат и скуп, истинный ариец. Он живет в деревне. Знаете, этот известный князь Болконский, отставленный еще при покойном императоре и прозванный Прусским королем. Он очень умный человек, но со странностями и тяжелый. Бедняжка несчастлива. У нее брат, вот что недавно женился на Лизе Мейнен, адъютант Серого Рыцаря Кутузова, живет здесь и будет нынче у меня. Она единственная дочь.
— Послушайте, милая Анет, — сказал князь, взяв вдруг свою собеседницу за руку и пригибая ее почему-то книзу. — Устройте мне это дело, и я ваш вернейший раб навсегда. Она хорошей фамилии и богата. Все, что мне нужно.

И он с теми свободными и фамильярными, грациозными движениями, которые его отличали, взял за руку фрейлину, поцеловал ее и, поцеловав, помахал фрейлинскою рукой, вальяжно развалившись на креслах, потягивая чистый Kahlua из широкого бокала и глядя в сторону.
— Подождите, — сказала Анна Павловна, соображая. — Я нынче же поговорю с Лизой, женой молодого Болконского. И, может быть, это уладится. Я в вашем семействе начну обучаться ремеслу старой девы, ня.

P. S. Это первая часть, планируется три (с безумной резней в конце), оставайтесь с нами!

Ваш P (erduemonocle)
[twitter.com/perduemonocle]